Валерий Хаагенти
Козел

Царь еще раз повертел в руках беременную лягушку.
— Ну скажи мне, олух, как? — он отбросил жабу на пуфик к коту. Тот моментально сдриснул под лавку и забился в мешок.
— Как?! Как у тебя это случилось?!
— Оно само собой как-то, — понурившись и шмыгая носом, ответил царевич.
— Само собой оно у Мальчика-с-пальчика могло быть, — заорал царь, ерзая на троне, — или у Карлика Носа, или у Маленького Принца! Или у хоббита-недорослика!
— А у тебя здорового лба как статься могло? — отдышавшись, он сплюнул и взял чарку. Мигом подлетевший виночерпий наполнил ее медовухой, настоянной на отборных мухоморах и рыжиках. Царевич еще сильнее зашмыгал носом.

Василиса Премудрая отложила в сторону перо, коим сочиняла конкурсную новогоднюю сказку, и оборотившись к царю, с укоризной сказала:
— Ты бы, царь-батюшка, язык свой укоротил. Видишь, наш младшенький не в себе до сих пор.
— Иди сюда, Ванечка, я тебе носик вытру, — продолжила Василиса.
— Иди, дурачок, иди к маменьке, — пробурчал царь и осушил чарку. Затем довольно крякнув, махнул прочь виночерпию и взялся за скипетр.
Иван-царевич, малость помявшись, подошел к матери.
— Ты вот скажи, свет очей моих, — опять обратилась к царю Василиса.
— Зачем всех сыновей разогнал? Старшего отправил — иди туда, не знаю куда. Среднего — принеси то, не знаю что. Что ж ты за изверг такой становишься, когда медовухи своей перепьешь? Сгинули поди наши кровинушки, — застонала царица горестно.
— Чет они сгинули? Шарятся поди теперь по тьмутараканьским борделям. Ничего им не станется, вот санкции да карантины отменют, и вернутся домой наши соколы, — насупился царь.
— Хорошо хоть Ванюшку послал куда Макар телят не гонял, — не внимая царю, продолжала горевать Василиса Премудрая. — Хоть то Черное болото и гиблое место, но нашенское. Слава богу, живехонький домой возвратился.

Услышав слова матери, Иван приосанился и даже перестал ковырять грязным сапогом царский линолеум. Лягушка на пуфике подбоченилась и с интересом уставилась на царицу.
— А уж название того места, прости господи, какое непотребное, даже язык не поворачивается сказать, — не останавливалась Василиса.
— Тьфу, завелась, — досадливо проворчал царь, собираясь вновь призвать виночерпия, — хорош кликушествовать, пусть лучше он расскажет как было.
— Дык она Красной Девицей обернулась, а дальше и не помню я, как в тумане все, — выдавил Иван, вновь понурившись.
— Вот и я говорю, охмурили там нашего Ванюшку, на болоте том Черном с грязями колдовскими ихними. Опоили, обкурили, да обесчестили.
— Ты, мать, за языком-то тоже следи! — царь, отшвырнув в сердцах скипетр, грохнул кулаком по измятой державе.
— Там еще девок много разно было, да уж эта была больно красивая, — протянул Иван, вспоминая, и покрылся нездоровым румянцем.
— Точно охмурили бессариды бесстыжие, менады охальные, вакханки подлые, — вновь затянула царь-матушка.
— Там еще Козел был, — сказал Иван.
— Какой Козел? Сегурийский? — встрепенулся царь.
— Не знамо мне, батя, говорили — то ли бардосский, то ль черноморский.

— В отряде дядьки Черномора был Козел из поповицких, знавал я одного. Ох и хитрожопый он оказался. Новатор хренов.
— Помнишь, — царь обратился к жене, — рассказывал я тебе. У казенного мушкета мушку спилил, чтобы дулом идеально ровные кругляши для пельменей из теста выдавливать.
— Ужо как его только потом батогами не прикладывали. И по сусалам, и по ребрам. А живучий Козел оказался, отлежался в холодной, да деру задал.
— Слышала я, — певуче ответила Василиса, — что он еще длинные тонкие веревки из теста придумал, лапшой назвал, да лапшовый заводик построил. Только ты, наш царь-батюшка, заводик тот в казну обратил.
— А не надо было казенное имущество портить. И другим урок будет. А Козла я потом помиловал и в Темногорию закордонную повелел отправить, пущай иноземцам лапшу свою втюхивает. Да там он и сгинул, — сказал царь, — чой-та не поделил с итальянцами.
— Кривда это, дворовые девки сказывали, что вновь его в Сак…, прости господи, — перекрестилась царица, — вновь его в том непотребном месте видели. Даже вроде заговоренным он стал с какой-то куар-отметкою дьявольской.
Услышав слова Василисы, царь замолчал и снова насупился. Виночерпий у стены переминался в тоске с ноги на ногу. Дьяк-писарь в дальнем краю царских палат, затаив дыхание, навострил уши. Кот высунулся из-под лавки и жалобно мявкнул. Лягушка залегла на бок и, приняв на пуфике вульгарную позу, подперла голову правой лапой.
— Вот тогда тебе и указ мой, — сказал царь Ивану и, вновь помолчав, продолжил, — собирай отряд и скачи к болоту тому Черному, найди того Козла аль живым, аль мертвым. И сюда привези. Тогда и прощенье мое заслужишь.
— Царь-батюшка, вели выдать Ванюше сапоги-скороходы, шапку-невидимку и скатерть-самобранку, — попросила царица.
— Хрена с маком! А вот манду-самоблудку выдам, чтобы больше царский двор не позорил!

Скоро сказка сказывается, да не скоро государево дело делается. А энто дело и вовсе не сделалось. Отмахал Иван-царевич в поисках Козла пять тысяч знаков-столбов приснопамятных, но возвратился в Царьград в ночь рождественскую по государеву повелению, вымоленному слезами царицы-матушки. И вовремя возвратился. Родила лягушка в ночь то ли сына, то ли, как крапивные люди злословили, головастика. Но нет, родила обыкновенного мальчика. А уродился он уж и удаленький, уж и веселенький, уж и умненький, уж и грозненький.
И обернулась лягушка при родах вновь Красной Девицей, да так и осталась красавицей. А крапивные языки царь-батюшка быстро поотрубал. И стали в народе звать царевну-лягушку душевно и попросту — Гадушка. А супруга ее и того проще — Иван Гадушкин или чуть иначе, в зависимости от говора древнерусского в местностях разных. А Козла царевич так и не сыскал. Хитрее всех Козел оказался. Мало того, стал он о царе тексты слагать. Тексты — озорные, греховные:
для власти — вздорные,
для критиков — спорные,
для народа — фольклорные.