Тетушка Хулия и писака
Марио Варгас Льоса

Глава 13

Памятная неделя началась ярким событием, хотя и без эксцессов, отличавших нашу встречу с ресторанщиками. Я был свидетелем и даже участником этого события.

Хенаро-сын все свое время отдавал изобретению нововведений к нашим программам. Однажды он решил, что для того, чтобы сделать радиосводки более хлесткими, их следует сопровождать интервью. Он заставил заниматься этим и меня, и Паскуаля, и с тех пор мы начали ежедневно передавать в ночной сводке интервью на какую-нибудь актуальную тему. Для информационной службы это означало увеличение объема работы (хотя и без увеличения жалованья), но я не роптал, потому что брать интервью было довольно интересно. Задавая вопросы в студии на улице Белен или перед микрофоном танцовщице ночного кабаре, члену парламента, футболисту или одаренному дитяте, я понял: абсолютно все может стать темой для рассказа.

Еще до вышеупомянутого яркого события самым интересным типом, которого я интервьюировал, был тореро из Венесуэлы. В тот сезон он имел огромный успех, выступая на арене «Ачо». Уже после первой корриды он получил несколько почетных трофеев — бычьи уши, после второй — это было поистине фантастическое зрелище! — ему подарили ногу убитого им животного и толпа пронесла его на плечах от реки Римак до его отеля на площади Сан-Мартина. Однако в ходе третьего — и последнего — своего боя (входные билеты он сам перепродавал по астрономическим ценам) он практически и быков-то не видел: его охватил панический страх, и он бегал от рогатого противника все время своего выступления. Тореро не провел ни одного достойного «пасе», а убил лишь немногих, так что на втором быке — бывает же! — получил четыре предупреждения. На трибунах разразился величайший скандал, зрители даже пытались поджечь арену и линчевать венесуэльца, которого под громкое улюлюканье и сквозь град пущенных в него подушек для сидения полицейским пришлось сопровождать до самой гостиницы. На следующее утро, за несколько часов до отлета, я встретился с ним в холле отеля «Боливар». Я совершенно растерялся, обнаружив, что тореро был намного глупее быков, против которых выступал, и обладал равными с ними способностями выражать свои мысли. Он просто не мог связать трех слов, путаясь во временах и глаголах, а его манера соотносить свои идеи заставляла меня вспомнить о мозговых опухолях, нарушениях речи и человекообезьянах. Форма изложения мысли была не менее удивительной, чем ее суть. Тореро говорил с кошмарным акцентом, постоянно употребляя уменьшительные слова и сокращения, а в минуты умственных провалов издавал какие-то зоологические урчания.

Мексиканец же, которого мне пришлось интервьюировать в понедельник памятной недели, был, напротив, незаурядной личностью и прекрасным собеседником. Он руководил журналом, написал книги о мексиканской революции, а сейчас возглавлял делегацию экономистов и проживал также в отеле «Боливар». Мексиканец согласился прийти на радио, и я сам отправился за ним. Это был высокий и стройный мужчина лет шестидесяти, с седыми волосами, очень хорошо одетый. Его сопровождала супруга — худенькая, с живыми глазами женщина, в шляпке из цветочков. Мы подготовили интервью по дороге от отеля до радиостанции и записали его за пятнадцать минут, к ужасу Хенаро-сына: в ответ на один из моих вопросов экономист и историк жестоко обрушился на военные диктатуры (в то время мы изнывали под диктатурой некоего Одриа).

Все случилось, когда я возвращался вместе с супругами в отель «Боливар». Был полдень, и улица Белен, как и площадь Сан-Мартина, была заполнена людьми. Мексиканская дама шла ближе к домам, муж ее — посредине тротуара, а я — с краю. Мы только что миновали «Радио Сентраль», и, чтобы как-то нарушить молчание, я повторил именитому гостю, что интервью получилось прекрасное. В этот момент меня вдруг прервал голосок сеньоры мексиканки:
— Господи, я рассыпаюсь…

Я посмотрел на нее и увидел, что она мертвенно-бледна, глаза ее то открываются, то закрываются, рот странно сводит. Но самым удивительным была реакция экономиста и историка. Услышав это предупреждение, он бросил быстрый взгляд на супругу, затем на меня — причем как-то растерянно, потом оглядел улицу и, вместо того чтобы остановиться, ускорил шаг. Мексиканская дама стояла около меня и корчилась в судорогах. Я успел схватить ее под руку, когда она стала терять сознание. К счастью, она была очень хрупкой и я смог поддержать ее, а в это время именитый гость удалялся широким шагом, возложив на меня деликатную обязанность тащить его собственную жену. Люди расступались перед нами, оборачивались нам вслед. Когда мы подошли к кинотеатру «Колон», мексиканская дамочка, не переставая корчиться, начала пускать слюни, сопли и слезы, и я услышал, как уличный продавец сигарет сказал: «Она еще и мочится».

Действительно, супруга экономиста и историка (он уже пересек авениду Ла Кольмена и исчез среди людей, собравшихся у входа в бар «Боливар») оставляла за собой желтый след… Дойдя до угла, я вынужден был взять ее на руки и таким необычным и галантным манером одолеть оставшиеся пятьдесят метров, лавируя среди гудящих автомашин, свистящих полицейских и тыкающих в нас пальцами прохожих. Женщина не переставая судорожно извивалась и гримасничала, а мои руки и нос убеждали меня, что кроме «пипи» она сделала еще кое-что, более существенное. Из горла мексиканки вырывались неясные, глухие звуки. При входе в отель «Боливар» я услышал отданное сухим тоном приказание: «Апартамент 301». Это оказался именитый гость, выглянувший из-за портьеры. Распорядившись, он быстрым шагом направился к лифту. Пока мы поднимались, он ни разу не взглянул ни на меня, ни на супругу, будто не желая показаться невежливым. Лифтер помог мне донести женщину до номера. Как только мы положили ее на постель, именитый гость буквально вытолкал нас за дверь, не сказав ни «спасибо», ни «до свидания», и захлопнул ее перед нашим носом. Выражение лица его было кислым.

— Нет, он неплохой муж, — объяснил мне позднее Педро Камачо. — Просто он — человек самолюбивый и к тому же с большой фанаберией.

Вечером я должен был читать тетушке Хулии и Хавьеру свой только что законченный рассказ «Тетя Элиана». Газета «Комерсио» так и не опубликовала рассказ о «летающих» мальчишках, и я утешился, написав другой, из жизни нашего семейства. Элиана была одной из многочисленных теток, посещавших наш дом, когда я был еще ребенком. Я предпочитал ее всем остальным, потому что она приносила конфеты и иногда водила меня в кафе-мороженое. Ее пристрастие к сладостям служило поводом для шуток на всех сборищах нашего клана. Говорили, что она тратит целиком свое жалованье секретарши на пирожные с кремом, хрустящие коржики, взбитые торты и шоколад в «Белой лавочке». Элиана была добрая толстушка, веселая и болтливая, и я всегда защищал ее, когда родственники судачили: ей, мол, только и остается наряжать изображения святых, а о замужестве и думать нечего. Однажды тетушка Элиана вдруг исчезла, и никто из семьи не упоминал о ней. Мне тогда было лет шесть-семь, и я очень недоверчиво относился к тому, что отвечали родители на мои вопросы о тетушке: то она путешествует, то болеет, то — «на днях зайдет». Лет пять спустя все наше семейство неожиданно оделось в траур. В доме дедушки и бабушки я узнал, что родственники присутствовали на похоронах тети Элианы, которая скончалась от рака. Только тогда и раскрылась тайна. Когда все были уверены, что тетушка Элиана обречена на одиночество, она вдруг выскочила замуж за некоего китайца, владельца винного подвала в районе Хесус-Мария. Вся семья, начиная с родителей тетки, в страхе перед скандалом (тогда я полагал, что скандальным в этом деле была национальная принадлежность супруга, теперь же думаю, основной его грех заключался в том, что он содержал питейное заведение) похоронила ее заживо. Никто никогда не посещал тетушку и не принимал у себя. Однако, как только Элиана умерла, ее простили (в глубине души мы были очень сентиментальны), родственники присутствовали на ее отпевании и похоронах и даже пролили над гробом немало слез.

Мой рассказ представлял собой монолог ребенка. Лежа в постели, мальчик размышляет над загадочным исчезновением своей тетки. В эпилоге были описаны похороны героини. То был «социальный» рассказ, исполненный протеста против предрассудков и лицемерия. Я написал его за две недели и столько говорил об этом тетушке Хулии и Хавьеру, что они сдались и попросили прочитать им. Но прежде чем сделать это, я рассказал им вечером в понедельник случай с мексиканской дамочкой и важным гостем и тем совершил ошибку, за которую дорого поплатился: происшествие показалось им намного забавнее моего рассказа.

Стало уже привычным, что тетушка Хулия приходит на радиостанцию. Мы поняли: это самое безопасное место, поскольку Паскуаль и Великий Паблито были нашими сообщниками и мы им доверяли. Хулия появлялась после пяти часов, когда наступал период затишья: оба Хенаро уходили, и редко кто посещал нашу будку. По молчаливой договоренности коллеги просили у меня разрешения уйти «выпить кофейку», так что мы наедине с тетушкой Хулией могли беседовать и целоваться. Иногда я писал, а она читала журналы или болтала с Хавьером, который неизменно присоединялся к нам часов в семь У нас уже создалась неразлучная компания, и мои нежные отношения с тетушкой Хулией в этой дощатой комнатушке были удивительно непринужденными. Мы могли держаться за руки и целоваться, не привлекая к себе внимания. И это делало нас счастливыми. В пределах нашей крыши мы чувствовали себя свободными, полными хозяевами своих поступков, мы могли любить друг друга, говорить о том, что для нас было важно, и чувствовать: нас понимают. Покинуть эти пределы означало ступить на враждебную территорию, где необходимо лгать и скрываться.

— Правда, можно подумать, будто здесь — наше любовное гнездышко? — спрашивала тетушка Хулия. — Или это звучит вульгарно?

— Конечно вульгарно, и не надо так говорить, — отвечал я. — Но можно вообразить, что это Монмартр.

Мы играли в учителя и ученицу, и я объяснял ей: «вульгарно» означает то, что нельзя ни сделать, ни произнести. Я установил инквизиторскую цензуру над тем, что она читала, запретив всех ее любимых авторов, начиная с Франка Иерби и кончая Корин Тельядо. Мы веселились, как дети. Иногда в «войне» против «вульгарности» со свойственным ему пылом принимал участие и Хавьер.

При чтении рассказа «Тетя Элиана» присутствовали также Паскуаль и Великий Паблито — они уже сидели в комнате, и я не решился их выгнать, именно это и обеспечило мое счастье, ибо только они и поздравили меня с успехом, хотя, поскольку они оба были моими подчиненными, энтузиазм их казался подозрительным. Хавьер нашел рассказ надуманным, никто, мол, не поверит, будто девушку можно подвергнуть остракизму за то, что она вышла замуж за китайца. Он уверял меня; если бы муж героини был негр или индеец, рассказ еще можно было бы спасти. Тетушка Хулия нанесла мне последний удар, заявив, что рассказ получился мелодраматичным, некоторые словечки, вроде «трепетавшая» и «стенающая», показались ей вульгарными. Я пытался защитить «Тетю Элиану», когда в дверях нашей клетушки увидел Худышку Нанси. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, почему она прибежала.

— Вот сейчас-то и разразился великий скандал в нашем семействе, — выпалила она одним духом.

Паскуаль и Великий Паблито в предвкушении грандиозной сплетни навострили уши. Я остановил кузину, попросил Паскуаля подготовить радиосводку к девяти вечера, и мы спустились выпить кофе. В кафе «Бранса» Нанси подробно рассказала о случившемся. Она мыла голову, когда до нее донесся телефонный разговор ее матери с тетушкой Хесусой. У Нанси, по ее словам, мороз пробежал по коже, как только она услышала слово «парочка» и поняла, что речь идет о нас. Пока еще не всем и не все было ясно, но о нашей любви уже давно догадывались, потому что тетушка Лаура заявила по телефону: «Представляешь, даже Камунчита видела их; эти нахалы шли, взявшись за руки. И видела она их в Оливковом парке в Сан-Исидоро!» (Так оно и было, всего один раз, вечером, несколько месяцев назад.) Выходя из ванны, Нанси («дрожмя дрожа», как она выразилась) столкнулась с матерью и попыталась притвориться, будто из-за шума сушилки для волос она ничего не слышала, но тетка Лаура заставила ее замолчать и отругала, назвав «потворщицей этой пропащей женщины».

— Это я «пропащая»? — спросила тетушка Хулия скорее с любопытством, чем с негодованием.

— Да, ты, — ответила кузина, краснея. — Считают, что все это — дело твоих рук.

— Верно, я ведь несовершеннолетний, жил себе спокойно, изучал юриспруденцию, пока… — сказал я, но никто даже не улыбнулся.

— Если дома узнают, что я вам все рассказала, меня убьют, — проговорила Худышка Нанси. — Поклянитесь богом — никому ни слова.

Родители строго предупредили ее; если она хоть словечком проговорится, они на год запрут ее дома и даже к мессе не пустят. С ней говорили так внушительно, что Нанси заколебалась — следует ли ей сообщать обо всем нам. Родственники знали все и с самого начала, однако, заняли выжидательную позицию, считая, что пока нет ничего серьезного, так, мимолетный флирт дамочки, у которой «не все дома» и которая вознамерилась пополнить реестр своих поклонников экзотической победой — над юнцом. Но так как тетушка Хулия, не стесняясь, появлялась на людях в сопровождении сопляка и все большее число знакомых и родственников узнавало об этом романе (даже бабушке с дедушкой стало обо всем известно, им насплетничала тетка Селия), эта постыдная связь могла повредить «долговязому» (то есть мне), который с тех пор, как «разведенка» заморочила ему голову, видимо, не желает учиться, семейство решило вмешаться.

— И что же они будут делать, чтобы спасти меня? — спросил я, пока еще не очень напуганный.

— Они напишут твоим родителям, — ответила Худышка Нанси. — Уже написали старшие дяди — дядюшка Хорхе и дядюшка Лучо.

Мои родители тогда жили в Соединенных Штатах; отец был суровым человеком, и его я очень боялся. Я вырос вдали от него, с матерью и ее родственниками. Когда мои родители снова сошлись и мы стали жить вместе с отцом, я никогда с ним не ладил. Он был консервативен и властолюбив, непослушание вызывало в нем холодную ярость, а если правда, что ему уже написали обо мне, сообщение это произведет на него впечатление разорвавшейся бомбы, и реакция будет страшной. Тетушка Хулия сжала под столом мою руку.

— Ты побледнел, Варгитас. Вот теперь-то у тебя есть тема для прекрасного рассказа.

— Лучше всего сохранять трезвую голову и ровный пульс, — постарался поддержать меня Хавьер. — Не бойся, мы придумаем что-нибудь, чтоб устоять перед натиском.

— А на тебя тоже все разозлились, — предупредила его Нанси. — И тебя тоже назвали одним словечком.

— «Сводником»? — улыбнулась тетушка Хулия. Повернувшись ко мне, она с грустью сказала: — Для меня самое главное, что нас заставят расстаться и я больше никогда не увижу тебя.

— Все это вульгарно, и не надо так говорить, — ответил я ей.

— Ловко же они притворялись! — сказала тетушка Хулия. — Ни моя сестра, ни зять, никто из твоих родственников не вызывал у меня подозрения, что они все знают и презирают меня. Ханжи! Они относились ко мне так сердечно!

— По крайней мере сейчас вам надо на время расстаться, — посоветовал Хавьер. — Пусть Хулия показывается на людях с кавалерами, а ты поухаживай за какой-нибудь девушкой. Пусть семейство подумает, что вы рассорились.

Удрученные, мы с тетушкой Хулией согласились: это — единственный выход. Однако после того как ушла Худышка Нанси (мы поклялись, что никогда не выдадим ее), а за ней и Хавьер, тетушка Хулия пошла проводить меня до радиостанции. Мы шли молча, опустив головы и взявшись за руки, по улице Белен, мокрой от дождя. Мы понимали, даже не обменявшись ни словом, что подобная тактика может обратить ложь в правду. Если мы не будем встречаться, если каждый из нас будет жить своей жизнью, рано или поздно наши чувства иссякнут. Мы условились говорить по телефону каждый день в определенные часы и распрощались долгим поцелуем.

Когда я поднимался к себе на крышу в дребезжащем подъемнике, мне, как и прежде, неудержимо захотелось рассказать о своих несчастьях Педро Камачо. Я будто предчувствовал: в комнатушке, занятые оживленным разговором с Великим Паблито, пока Паскуаль начинял сводку известиями о катастрофах (как и следовало ожидать, несмотря на мое приказание, он продолжал заполнять нашу информацию трагическими происшествиями со смертельным исходом), меня дожидались коллеги боливийского писаки — Лусиано Пандо, Хосефина Санчес и Батан. Они покорно ждали, пока я не проглядел последние известия, сочиненные Паскуалем; потом он и Великий Паблито ушли, пожелав нам доброй ночи. Когда мы остались в конурке вчетвером, актеры, прежде чем начать разговор, обменялись тревожными взглядами. Сомнений не было: дело касалось боливийского артиста.

— Вы — его лучший друг, поэтому мы и пришли к вам — пробормотал Лусиано Пандо. Это был скрюченный шестидесятилетний человек, зимой и летом, днем и ночью обмотанный засаленным шарфом. Я видел на нем только этот его костюм — коричневый в синюю полоску, превратившийся в лохмотья от многочисленных чисток и глаженья. На правом башмаке, около языка, красовалась заплата. — Речь идет о деликатнейшем деле. Вы, наверное, уже представляете себе…

— По правде сказать, не представляю, дон Лусиано, — проговорил я. — Речь идет о Педро Камачо? Да, мы действительно друзья, хотя вы знаете, это — человек, которого никому не под силу познать до конца. С ним что-нибудь случилось?

Лусиано Пандо кивнул головой, молча разглядывая свои башмаки, будто ему было тяжело произнести заранее подготовленную речь. Я взглядом спросил его соратницу и Батана — оба были серьезны и молчаливы.

— Мы делаем это из любви к нему и из чувства благодарности, — своим чудесным бархатным голосом проворковала Хосефина Санчес. — Никто даже не предполагает, чем обязаны Педро Камачо все, кто, подобно нам, занимается этим столь низко оплачиваемым трудом.

— Мы всегда были лишней спицей в колеснице, никто не обращал на нас внимания, и наши комплексы развились настолько, что мы уже сами себя стали считать хламом, — произнес Батан так проникновенно, что я подумал: речь идет о катастрофе. — Благодаря Педро Камачо мы заново открыли для себя свою работу, мы поняли: это — художественное творчество.

— Но вы говорите о нем так, будто он умер, — сказал я.

— «Что бы делал народ без нас?» — процитировала своего идола, не слушая меня, Хосефина Санчес. — Кто дарит людям мечты и переживания; которые помогают им жить?!

Прекрасный голос этой женщины в какой-то мере возмещал ее физическое уродство, так как она с головы до ног представляла собой невообразимое сочетание всевозможных отклонений от нормы. Установить ее возраст было невозможно, хотя скорее всего за плечами ее было уже полвека. Хосефина была смуглой, а волосы травила перекисью, соломенно-желтые пятна выбивались из-под тюрбана цвета граната и свисали на уши, хотя, к сожалению, никак не могли их закрыть, ибо уши актрисы были огромные, оттопыренные, будто жадно ловили все звуки на свете. Однако наибольшее внимание привлекал двойной подбородок Хосефины, этакий бурдюк, написавший над цветастой блузкой. Над верхней губой актрисы виднелся пушок, можно даже сказать — усы, и она усвоила ужасную привычку облизывать их при разговоре. Ноги у нее были как у футболиста, к тому же обмотанные эластичными бинтами, ибо она страдала варикозом. В другое время ее визит возбудил бы мое любопытство, но в тот вечер я был слишком занят собственными проблемами.

— Конечно, я знаю, чем вы все обязаны Педро Камачо, — сказал я нетерпеливо. — Ведь не зря его радиопостановки — самые популярные в стране. Они, я заметил, переглянулись и приободрились.

— Именно так, — выговорил, наконец, Лусиано Пандо с горечью и сожалением.

— Вначале мы не придавали этому никакого значения. Думали, тут просто оплошность, пустяки, могущие случиться с каждым. Тем более с человеком, который трудится от зари до зари.

— Но что же все-таки происходит с Педро Камачо? — прервал я дона Лусиано.

— Я ничего не понимаю.

— Дело в радиопостановках, молодой человек, — пробормотала Хосефина Санчес, будто совершая святотатство. — С каждым разом они становятся все более странными.

— Мы все — актеры и технический персонал — только и делаем, что дежурим у телефона «Радио Сентраль» и отвечаем на жалобы радиослушателей, — продолжил разговор Батан. Волосы его блестели и топорщились, как иглы дикобраза, будто он полил их бриллиантином; как всегда, на Батане был комбинезон грузчика, башмаки без шнурков, и казалось, он вот-вот заплачет. — Мы делаем все, чтобы отец и сын Хенаро не уволили его.

— Вы сами прекрасно знаете, Педро Камачо ничего не боится и живет с блохой в кармане и вошью на аркане, — добавил Лусиано Пандо. — Но что будет, если его выгонят? Он же умрет с голоду!

— А что станется с нами? — воскликнула горячо Хосефина Санчес. — Что станется с нами без него?

Перебивая друг друга, они подробно и обо всем мне рассказали. Несоответствие в текстах (или, как выразился Лусиано Пандо, «попадание пальцем в небо») впервые было замечено около двух месяцев назад, но вначале незначительное, и на него могли обратить внимание только актеры. Они ни слова не сказали Педро Камачо, ибо никто не осмелился этого сделать, зная его характер. Кроме того, первое время они думали, что несогласованности допущены намеренно, с целью запутать слушателя. Однако за последние три недели дело серьезно осложнилось.

— Вся беда в том, молодой человек, что в радиопьесах ужасная мешанина, — сказала опустошенно Хосефина Санчес. — Герои перепутаны так, что мы и сами не можем разобраться, кто откуда.

— Например, в утренних радиопередачах Иполито Литума всегда был сержантом, грозой всех преступников в Кальяо, — напомнил изменившимся голосом Лусиано Пандо. — Но вот уже три дня, как он вдруг стал судьей, это в передаче, которая транслируется в четыре часа дня. А судью прежде звали Педро Барреда. Вот вам пример.

— А теперь дон Педро Барреда уже собирается охотиться за крысами, потому что эти твари съели его дочку. — Глаза Хосефины Санчес налились слезами. — А девочку съели вовсе не у него, а у дона Федерико Тельеса Унсатеги.

— Представляете, что мы переживаем во время передач, — пробормотал Батан. — Говорим и записываем какую-то ересь.

— И нет никакой возможности выправить все эти несообразности, — прошептала Хосефина Санчес. — Вы сами видели, как сеньор Камачо контролирует запись. Он не разрешит, чтобы переставили хотя бы запятую. А если кто не слушает его, он впадает в дикую ярость.

— Он устал, этим все объясняется, — сказал, задумчиво покачивая головой, Лусиано Пандо. — Невозможно работать по двадцать часов в день, и чтобы голова не пошла кругом. Сеньору Камачо необходим отдых, чтобы он снова стал прежним.

— У вас хорошие отношения с обоими Хенаро, — подала мысль Хосефина Санчес. — Не смогли бы вы поговорить с ними? Скажите им только, что сеньор Камачо устал, пусть дадут ему пару недель на восстановление сил.

— Самое трудное убедить его самого, — продолжал Лусиано Пандо. — Но дальше так продолжаться не может. Кончится тем, что его рассчитают.

— На радио постоянно звонят, — сказал Батан, — приходится выкручиваться, чтобы сбить с толку слушателей. — А недавно в газете «Кроника» появилась заметка.

Я не сообщил им, что Хенаро-отец уже осведомлен о заметке и просил меня переговорить по этому поводу с Педро Камачо. Мы договорились с артистами, что я прозондирую почву у Хенаро-сына, и в зависимости от того, какова будет его реакция, мы решим, следует ли им самим идти к хозяину и вступиться за боливийского писаку, Я поблагодарил всех троих за оказанное мне доверие и попытался как-то ободрить их. Хенаро-сын был более современным и понимающим человеком, чем Хенаро-отец, скорее всего именно его можно уговорить предоставить Камачо отпуск. Мы продолжали разговаривать, а я в это время выключал свет и закрывал свою конуру. На улице Белен мы пожали друг другу руки. Я видел, как они растворились в пустынной улице за сеткой дождя — неказистые, жалкие, но с поистине благородным и щедрым сердцем.

Всю эту ночь я не спал. Как обычно, я нашел свой ужин в доме стариков уже накрытым, но не проглотил ни крошки (чтобы не огорчать бабушку, я выбросил хлебец и рис в мусорное ведро). Старики лежали а постели, но еще не спали. Войдя в их комнату, чтобы пожелать спокойной ночи, я испытующе уставился на них, стараясь обнаружить на лицах дедушки или бабушки беспокойство в связи с моей скандальной любовью. Ничего, никакого признака: как всегда, они были ласковы и внимательны, дедушка даже спросил меня о чем-то по кроссворду.

— Отпуск Камачо? — ужаснулся импресарио. — Он тебя просил об этом?

Я ответил, что нет, не просил, это, мол, было предложение коллег боливийца.

— Им надоело, что он их заставляет как следует работать, и они просто хотят избавиться от него хоть на несколько дней, — объяснил мне Хенаро-сын. — Было бы безумием дать ему отпуск именно сейчас. — Он взял какие-то бумаги и победоносно потряс ими. — Мы вновь побили все рекорды по числу слушателей в этом месяце. Таким образом, его идея — переплетать эпизоды — оказалась эффективной. Отец был несколько встревожен столь экзистенциалистскими приемами, но они пришлись кстати. Вот — результаты анкет. — Хенаро-сын вновь рассмеялся. — Короче, пока все это нравится слушателям, придется терпеть его эксцентрические выходки.

Я не стал настаивать на своем, чтобы не попасть впросак. В конце концов, может быть, прав Хенаро-сын? Почему все эти несообразности не могут быть частью великолепно задуманного плана боливийского писаки? Мне не хотелось идти домой, и я решил шикануть. Я упросил кассира радиостанции выдать мне аванс, а затем отправился в каморку к Педро Камачо пригласить его пообедать. Как и следовало ожидать, он строчил на машинке. Боливиец принял мое приглашение без особого восторга и предупредил, что у него мало времени.

Мы отправились в ресторан с криольской кухней, расположенный за колледжем Непорочной Девы, на улице Чанкай, где подавали типичные блюда Арекипы, которые, как я сказал писаке, возможно, напомнят ему знаменитые боливийские острые кушанья. Но артист, верный своей вегетарианской диете, ограничился бульоном с яйцом и вареной фасолью, к которой едва прикоснулся. Он отказался от сладкого и возмутился — причем в таких выражениях, что даже официант был шокирован, — когда ему не смогли приготовить отвара из листьев йербалуисы с мятой.

— У меня наступила черная полоса, — сказал я, как только мы заказали обед. — Мое семейство узнало, что я влюблен в вашу землячку, а так как она старше меня и к тому же разведена, все пришли в ярость. Они на все пойдут, чтобы разлучить нас, и мне так горько.

— Моя землячка? — удивился писака. — Вы влюблены в аргентинку, простите, в боливийку?

Я напомнил ему о его знакомстве с тетушкой Хулией, что однажды мы были с ней в его пансионе «Ла Тапада» и даже ужинали вместе, что я еще раньше рассказывал ему о своих любовных страданиях и он посоветовал излечиться от них с помощью чернослива натощак, а также анонимных писем. Я взывал к его памяти преднамеренно, настаивал на деталях, внимательно наблюдая за ним. Он слушал меня очень серьезно, даже не моргнув глазом.

— Полезно испытать такие перипетии, — сказал он, пригубив первую ложку супа. — Страдание закаляет.

После этого он сменил тему разговора, ударившись в рассуждения о кулинарном искусстве и о необходимости ограничивать себя, дабы сохранить здоровый дух. Затем он заверил меня: злоупотребление жирами, мучными блюдами и сахаром разрушает моральные устои и толкает людей на преступления и разврат.

— Присмотритесь хорошенько к своим знакомым, — посоветовал мне Педро Камачо, — вы убедитесь: извращенцы чаще всего бывают из толстяков. А вот среди худых, наоборот, вы не найдете человека с дурными наклонностями.

Было заметно: что-то его беспокоит, хотя он и пытается скрыть это. Он говорил не так искренне и убежденно, как прежде, — просто не хотел молчать. Дона Педро одолевали заботы, и он стремился этого не показывать. В его выпуклых глазках мелькала тень не то страха, не то стыда; время от времени он покусывает губы. Длинная грива писаки была сплошь усыпана перхотью; я заметил, что на шее, торчавшей из воротничка рубашки, у него висит образок, который он иногда поглаживал двумя пальцами. Показывая иконку, Камачо пояснил: «Святой чудотворец Лимпийский». Черный пиджачишко сползал у него с плеч, боливиец был бледен. Я вначале решил не упоминать о радиопостановках, но, отметив, что он совершенно забыл о существовании тетушки Хулии и наших разговорах о ней, проявил нездоровое любопытство. Мы только что покончили с бульоном и теперь ждали горячее, потягивая сливовую настойку.

— Сегодня утром я беседовал с Хенаро-сыном о вас, — сказал я самым естественным тоном. — Так вот, есть хорошие новости. Согласно результатам анкет, проведенных рекламными агентствами, ваши постановки расширили аудиторию радиостанции. Их слушают даже камни.

Я заметил, что он как-то выпрямился, отвел взгляд, начал крутить салфетку и быстро-быстро заморгал. Я заколебался, стоит ли продолжать этот разговор или изменить тему, но любопытство оказалось сильнее меня.

— Хенаро-сын считает, что увеличение числа слушателей было достигнуто за счет вашей идеи переводить героев из одной радиопостановки в другую, за счет сплетения отдельных эпизодов, — сказал я, увидев, как он выпустил салфетку и, побледнев, уставился мне в лицо. — Ему это показалось гениальным.

Так как Камачо ничего не сказал, а только смотрел на меня, я продолжал болтать, хотя и чувствовал, что язык у меня заплетается. Я говорил об авангардистском искусстве, об экспериментаторстве, цитировал или выдумывал цитаты из авторов, вызвавших, как я уверял, сенсацию в Европе, так как они прибегали к нововведениям, похожим на его собственные: по ходу действия изменяли личность героя, вводили якобы несоответствия, чтобы держать читателя в напряжении. Нам принесли вареную фасоль, я сразу же приступил к еде, довольный, что могу помолчать и отвести взгляд, не замечая более подавленности боливийского писаки. Довольно долго мы молчали — я ел, а он ковырял вилкой в фасоли с отварным рисом.

— Со мной происходит что-то странное, — наконец услышал я его тихий голос, казалось, он говорил сам с собой. — Я не очень хорошо помню сценарии, начинаю сомневаться и допускаю ошибки. — Он недоверчиво посмотрел на меня. — Я знаю, вы лояльный человек, друг, которому можно довериться. Но ни слова торгашам!

Я притворился изумленным и поспешил заверить его в моем искреннем уважении. Он был не похож на себя: измученный, неуверенный, такой беззащитный, на бледном лбу выступили капли пота. Он потер себе виски.

— Здесь, как всегда, бурлит вулкан идей, — заявил он. — Но память подводит. В том, что касается имен, хочу я сказать. Но это сугубо между нами, мой друг. Не я их путаю, они сами путаются между собой, а когда я замечаю это — уже поздно. Нужны поистине акробатические трюки, чтобы вернуть героев туда, где им положено быть, и объяснить их превращения. Компас, путающий север с югом, — это серьезно, очень серьезно.

Я сказал ему, что он просто переутомился, что никто не может работать в таком темпе и без ущерба для себя и ему следовало бы взять отпуск.

— Отпуск? Только на том свете, — враждебным током возразил он, будто я его обидел.

Однако минуту спустя он робко поведал мне, что, обнаружив свою «забывчивость», пытался сделать картотеку. Но это оказалось совершенно невозможным — у него не было свободной минуты и на то, чтобы свериться с транслируемыми программами, все время уходило на создание новых сценариев. «Мир рухнет, если я остановлюсь», — прошептал он. А почему бы его коллегам не помочь ему? Почему он не обращался к ним, когда у него возникали какие-либо сомнения?

— Никогда, — отрезал Камачо. — Они потеряют ко мне уважение. Актеры — только первичный продукт, это мои солдаты, и, если я ошибаюсь, их долг ошибаться вместе со мной.

Он резко оборвал разговор, дабы сурово упрекнуть официантов за приготовленный отвар йербалуисы с мятой, который показался ему недостаточно крепким. После этого мы бегом вернулись на радиостанцию — его ожидала передача, транслируемая в три часа. Прощаясь, я выразил готовность сделать все, чтобы помочь ему.

— Единственно, о чем я прошу вас, это молчание, — ответил он. И со своей привычной ледяной улыбочкой добавил: — Не беспокойтесь: против серьезных заболеваний существуют сильные средства.

У себя наверху я просмотрел вечерние газеты, отметил нужные сообщения, договорился об интервью на шесть часов с неким нейрохирургом, знатоком истории, который провел трепанацию черепа, пользуясь инструментами древних инков, предоставленными ему археологическим музеем. В полчетвертого я начал поглядывать то на часы, то на телефон. Тетушка Хулия позвонила ровно в четыре. Паскуаль и Великий Паблито еще не вернулись на работу.

— Сестра беседовала со мной за обедом, — мрачно сообщила тетушка Хулия. — Говорит, что скандал грандиозен и твои родители готовы выцарапать мне глаза. Она просила меня вернуться в Боливию. Что остается делать? Придется ехать, Варгитас.

— Хочешь выйти за меня замуж? — спросил я ее. Она невесело рассмеялась.

— Я говорю вполне серьезно, — настаивал я.

— Ты серьезно просишь, чтобы я вышла за тебя замуж? — засмеялась вновь тетушка Хулия, но на этот раз веселее.

— Да или нет? — спросил я. — Торопись, сейчас придут Паскуаль и Великий Паблито.

— Ты просишь меня об этом, чтобы доказать своему семейству, что ты уже взрослый? — ласково спросила тетушка Хулия.

— И поэтому тоже, — признался я.